Неведенье детей

Сентябрь, тепло, солнечно. После лекций мы уходили гулять в парк.
Мы – первокурсники.

- Мариночка, о чем ты все думаешь, думаешь? Тебе не говорили, что ты похожа на тургеневскую девушку?
- А тебе, Кесслер, не говорили, что ты похож на жюльверновского Паганеля?
Мы еще не остыли от вступительных экзаменов. На нашу специальность был огромный конкурс, запускали потоки по сто человек, из нашего осталось четверо: Влад, Кесслер, Сережка и я.

Влад – сильный, приземистый, накачанный парень, а Сережка – худенький, светленький, с нежным румянцем и ямочками на щеках, и длинными-предлинными девчоночьими ресницами.
Мои новые приятели – коренные москвичи, закончившие спецшколы с математическим уклоном. Они хорошо одеты, бледнолицы и, по моему разумению, очень рассудительны.
А я приехала из степного, горняцкого городка. Мы дочерна загорали уже в мае. Весной мой одноэтажный и двухэтажный город утопал в сирени и акации, летом – в абрикосах, а зимой мы катались на коньках и санках. А еще: почти все мои друзья-мальчики гоняли голубей.
Я поступила в институт, была горда и счастлива этим, но мысли мои неслись к родному городу, дому, друзьям, Гарьке.

Почему из целого периода жизни в памяти остаются считанные мгновения?
…В тот день в детский сад меня привели позже обычного.
- Мариночка, а у нас новенький.
На стульчике сидел мальчик, его длинные ножки загораживали проход. Глядя исподлобья, он буркнул: «Гарик».

Этот Гарик сразу попытался мною командовать: «Я буду капитаном, а ты - матросом».
- Нет, - сказала я. – Я уже книжку сама читаю, пойдем покажу.

Гарька уже тогда хорошо рисовал и лепил. Это были послевоенные годы, конец 40-х, - ни цветных карандашей, ни пластилина, а лепили мы из темно-серой глины, потом покрывали изделие клеем, обсыпали мукой или крахмалом, а когда оно высыхало, раскрашивали акварельными красками.

Как-то уже в студенческие годы я сшила себе яркий сарафан, и к нему нужны были серьги, и я, припомнив детсадовскую технологию, из проволочек и пластилина смастерила их, раскрасив маминым лаком. Здорово получилось!

В школу меня провожала большая толпа: родители, бабушка, понаехавшие тетки, соседи. Бант был больше головы, белый передник в кружевах, чудесный, волшебно пахнущий, кожаный портфель с пеналом, палочками, букварем. Гарька шагал рядом, он тоже шел в первый класс. Нас хотели посадить за одну парту;
- Нет! - сказала я. – Я уже взрослая девочка и хочу сидеть только с девочкой.
- Ладно, - процедил сквозь зубы Гарька – я сяду за тобой. Я буду защищать твою спину.

Как часто в моей взрослой жизни мне не хватало вот этого: «Я буду защищать твою спину!»
Гарька жил на соседней улице, но напротив моего дома, через заборы и огороды он легко пробирался к нам. Мы вместе ходили в школу, вместе делали уроки, читали и играли. Мы были так неразлучны, что на это уже никто не обращал внимания.

Однажды в каком-то журнале мне попался отрывок из стихотворения:
Забинтуйте мне голову
Русской лесною дорогой
И накройте меня
Одеялом в осенних цветах.
Имя автора указано не было.

- Ты только послушай, как здорово звучит! – Я вновь и вновь повторяла поразившие меня строки. – Вот бы прочесть все стихотворение!

Через несколько дней Гарик поехал в районный центр на пионерский слет и на прилавке книжной лавочки наткнулся на томик, раскрытый на этом стихотворении. Книга стоила 20 копеек, но и этих денег у него не было. И тогда он попросту ее украл.

Мы понимали, что красть – плохо, но… Я почему-то думаю, что Ярослав Смеляков нас бы не осудил.

Самой заветной книгой той поры для нас были «Два капитана» Каверина, а фильмом – «Валерий Чкалов». Этот фильм у меня сейчас есть на диске. Когда выдается «веснущатый» день, я его смотрю. Смотрю не как чудесное воспоминание о моем отрочестве, а как рассказ о реальном человеке, который был, память о котором живет, и надежда живет, что такие люди будут всегда.

- Я стану летчиком, - говорил Гарька, - а ты будешь моим штурманом.
- Нет! Я люблю камни. Я буду разгадывать их тайны.

Перед нами распахивалась даль пространства и времени, и мы свободно парили в поднебесье на воздушном шаре своей мечты. На стене висели барометр и подзорная труба. На столе лежал компас. И Георгий Яковлевич Седов, приехавший из соседнего поселка, беседовал с капитаном Немо. В прихожую входил Магеллан, а у окна попивал свой кофе Амундсен.
«Если бы я летел спасать друга, я никогда бы не вылетел в такую погоду. И друг бы меня понял. Но я летел спасать недруга». – Эта последняя фраза из дневника Амундсена долго тревожила меня, пока я не поняла, что храбрость – это всегда впервые.

Как мы любили этот Мир! Как мы хотели познавать, открывать, дерзать!
Мы не боялись темноты и свободно, доверчиво общались с незнакомыми людьми. Мы прыгали с вышки, карабкались по отвесным кручам, переплывали ставок и дрались, защищая друга. Мы воображали себя героями и храбрецами. Это было неведенье детей, еще не познавших боль ожогов.

После 8-го класса я ушла учиться в техникум, а Гарька – в вечернюю школу. Его пригласили петь в местном музыкальном ансамбле. Он был фантастически талантлив: рисовал, лепил, пел, мог играть на любом инструменте. Мечта о летчике как-то забылась у него сама собой.
Виделись мы теперь редко, у каждого появились новые друзья и знакомые, но когда виделись – не было ощущения временного промежутка – та же доверительность, та же искренность.

В ту весну каждое утро на своем балкончике я находила букет цветов. Вся наша квартира была ими заставлена. Идиллия закончилась, когда к нам случайно зашла соседка:
- Я думала, что вы – приличные люди, а вы воруете у меня цветы по ночам!
Скандал был грандиозный!!!

Ну, откуда,
Ну, откуда букетики
Каждый день
На моем балкончике
С утра?
А соседка все кричит,
Все жалуется –
У нее цветы
Срезают  по ночам.
И волнуется наша улица,
Вычисляют воришку
И клянут.
Только я улыбаюсь,
Только я понимаю:
Это ты!
Это ты!
Это ты!
Когда я закончила техникум и собралась ехать поступать в институт в Москву, Гарька сказал:
- Выходи за меня замуж.
- Я хочу учиться.
- Ты меня предаешь!
- Нет! Я просто хочу учиться.

- Марина, Мариночка, ну что ты все думаешь, думаешь! – Это Влад кричит над моим ухом. – Мариночка, тебе не говорили, что похожа на Незнакомку Крамского?
Я оглядела своих новых приятелей. Мы стояли у парашютной вышки.
- Пошли прыгать, - предложила я.
Долговязый Кесслер сразу отказался: «Я сам, как вышка. Вышка с вышки не прыгает».
Влад нехотя согласился, а Сережка пошел за мной – вот вам и девчоночьи ресницы!
Первый прыжок я не почувствовала: раз! – и все! Пошла на второй. Влад отстал, а Сережка пошел.

Мне показалось, что я снова лечу на воздушном шаре. После третьего прыжка ко мне подошел парень, назвался тренером и предложил заниматься в парашютной секции на аэродроме.
В субботу после лекций я туда поехала, нашла «студенческий» ангар. Там было много ребят и среди них всего несколько девушек.
Первое, что нам сказали:
- Прыгать будем потом. Сначала нужно многому научиться на земле.
И я стала учиться.

Постепенно я начала различать лица на аэродроме, о некоторых здесь ходили легенды. Иногда через наш ангар проходила женщина с удивительно красивым лицом. Отрешенным, страстным и печальным. Обычно у спортсменок, даже очень красивых, слишком проступает в лице волевое начало, огрубляя его.

У этой женщины, которую все в глаза и за глаза называли только по имени-отчеству, было лицо музыканта, вдохновенно играющего, или поэта, самозабвенно читающего стихи. В ее лице была сила красоты , и угадывалась сила личности, но оно было нежным. Говорили, что она – тренер и готовит парашютистов самой высокой категории. А мне казалось, что ее отрешенность – от боли. Я это чувствовала, и мне это было понятно, ведь я уже знала, что у Гарьки есть девушка, она ждет от него ребенка, и он будет жениться.

А весной мы начали прыгать. Парашют нес меня к земле, а мне представлялось, что воздушный шар несет меня к моему городу, к Гарьке.

Говорят, что один прыжок может сделать любой. Но и второй, и третий, и пятый, и седьмой… все получалось, и боль становилась глуше – отступала.

На моем воздушном шаре было место для этой женщины – только она могла понять мою боль – вот у кого я могла быть штурманом или просто матросом. Но я не искала ее внимания, хотя иногда чувствовала ее взгляд.

Однажды мы возились со снаряжением, и она остановилась возле меня. И каким-то неестественным, щебечущим, высоким голосом начала говорить: «Студентка! И конечно престижная специальность: И все удается! И все получается! И отчего это умным и красивым девушкам не сидится дома?» И, слегка наклонившись ко мне, сказала тихо, четко, протяжно: «В-а-али отсюда!»

И улетел мой воздушный шар, а я осталась одна на дне пропасти. Почувствовала боль и не сразу поняла, что застежкой прищемила пальцы.

Молча сдала снаряжение. Больше на аэродром я не приезжала. Как-то меня разыскал в институте тренер. Но мы уже сдавали сессию, и я должна была уезжать на практику.
Слова женщины засели во мне занозой и стали индикатором поступков: если у меня что-то получалось, я корила себя за безоговорочное, бесповоротное решение. Если серпом под колено меня косило предательство, жлобство, быдлость – мне хотелось думать, что она спасла меня от чего-то страшного. От чего?

Прошло почти сорок лет. 7 ноября 2003 года я иду по подземному переходу от метро «Октябрьская» радиальная к Крымскому валу и вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. На выходе стоит женщина – время пощадило ее незабываемое лицо.
- Здравствуйте, Светлана Андреевна! Я Вас сразу узнала.
- Вы сейчас живете в Москве?
- Нет! Я живу в своем родном городе, а здесь живет мой сын. У меня в этом году внучка родилась.

Мы разговаривали, как две недавно расставшиеся соседки.
Я предложила зайти в кафе. Я не собиралась ее расспрашивать: захочет – скажет, но, все-таки, что же скрывалось за ее «вали», в смысле «беги», отсюда?

Когда мы сели за столик у окна, слова иссякли. Вот только что они так свободно лились и иссякли. Мы заказали пирожные, чай. Я закурила.

А за окном на площади шел митинг. Развевались красные знамена, пестрели портреты бывших вождей, гремели речи и песни. 7 ноября – годовщина Революции.

Кивнув на митинг за окном, женщина равнодушно сказала: «Все рухнуло!» Сказала без сожаления и досады. Обозначила словом факт, от которого некуда деться. А потом стала говорить отрывисто, повинуясь внутренней логике. Так говорят сами с собой очень одинокие люди.
- Мы так во все верили, что нам даже не приказывали и не просили, а просто говорили: «Надо».
- С нами отрабатывали только маршрут: спрыгнуть, выйти, переодеться, пройти, зайти, забрать, передать…
Иногда был напарник, для страховки, но он же… Мы это знали.
- В первый раз у меня оказались всего одни капроновые чулки, и больше всего я боялась их порвать. Потом я с собой захватывала 2-3 пары на всякий случай.
- Мы не всегда знали страну и язык – даже так. Однажды мой друг покалечился при приземлении. Мне нужно было войти в город и украсть бутылку воды. Его не спасли…

Женщина замолчала. Мы доели пирожные. Допили чай. Вышли из кафе и возле перехода крепко пожали друг другу руку.

Как мне хотелось поцеловать эту руку, всю силу желания я вложила во взгляд. Женщина улыбнулась.

Зимой, когда мой город ожесточенно замирал без зарплаты, когда отключали отопление, воду и свет, лежа в холодной темноте, я думала: «Лучше быть солдатом, даже одноразовым, своей страны, чем ее заложником».

2008 г.

© Завалишина Людмила Алексеевна

Перейти к странице автора