Оккультизм и целительство

[Бродяга]

Достоевский смотрел сквозь время

"Не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными! Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь именно с того, что выпросят у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают.

Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия проглотила бы их тотчас же, "имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени".

Может, целое столетие, или еще более, они будут беспрерывно трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на нее и интриговать против нее.

О, я не говорю про отдельные лица: будут такие, которые поймут, что значила, значит и будет значить Россия для них всегда. Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению.

Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия - страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации.

У них, конечно, явятся, с самого начала, конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Их будет это чрезвычайно утешать и восхищать. Они будут в упоении, читая о себе в парижских и в лондонских газетах телеграммы, извещающие весь мир, что после долгой парламентской бури пало наконец министерство в (...страну по вкусу...) и составилось новое из либерального большинства и что какой-нибудь ихний (...фамилию по вкусу...) согласился наконец принять портфель президента совета министров.

России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своем славянском значении и в своем особом славянском призвании в среде человечества...

Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя ее в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит - Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство".

Ф. М. Достоевский. Дневник писателя, сентябрь-декабрь 1877 г.
_________________
Аксиома Дучарма.
Если рассмотреть проблему достаточно внимательно, то вы увидите себя как часть этой проблемы.

[Берегиня]

[Сирень]

Из историй подписчиков (Олег Царёв)

Была в моей жизни такая история. Человек, с которым мы случайно разговорились на отдыхе, вдруг сказал фразу, после которой за столом воцарилась тишина:
— Вы, русские, самые весёлые среди грустных. И самые грустные среди весёлых.

Я переспросила:
— Это комплимент или упрёк?

Он допил свой напиток и ответил спокойно:
— Это — боль, которую вы прячете под тосты, иронию и «да нормально всё».

И он начал объяснять:
— С вами весело. Вы лёгкие, смешные, умеете поднять настроение даже в хреновую погоду. Но когда разговор доходит до настоящего — у вас в глазах становится пусто. Как будто дальше — нельзя. Как будто кто-то внутри сказал «Стоп»

Он продолжил:
— Вы щедрые, но не умеете принимать. Вы дружите, но не всегда доверяете. Вы можете делиться последним, но никогда не расскажете, что вам плохо, пока не прижмёт совсем. И всё это — не про характер. Это — про травму.

И мы, сидящие рядом, замолчали. Потому что в этих словах было слишком много правды. Слишком много узнавания. Мы действительно любим шумные компании. Но редко говорим, что чувствуем себя одиноко. Мы можем шутить до слёз - но в глубине носим тишину, в которой не просим помощи. Только справляемся.

Его финальная фраза меня срезала:
— Вы живёте, как будто всегда ждёте, что хорошее скоро закончится. И поэтому не расслабляетесь. Даже когда смеётесь.

С тех пор я иначе слышу русское «да нормально всё». И понимаю, что иногда за ним — не мир. А просто человек, который решил не утяжелять собой других.

Я спросила:
— Чем, по-твоему, русские отличаются от всех остальных?

Он замолчал. На 3 секунды. Вздохнул. И сказал одно слово:
— Выживаемость.

Я удивилась:
— Не «душа»? Не «глубина»? Не «интеллект»?

Он покачал головой:
— Это всё есть. Но главное - вы умеете выживать там, где другие сдаются. Это видно во всём: в глазах, в голосе, в том, как вы держите паузу, когда больно

Я попросила объяснить.
— Американцы ищут решение. Европейцы — баланс. А русские - просто проходят сквозь.
Без правил.
Без гарантии.
Без страховки.
Но — проходят.

Он сказал:
— Вы не привыкли надеяться. Вы привыкли держаться. Даже если страшно. Даже если нет выхода. Вы берёте — и делаете. Не потому что верите. А потому что уже привыкли, что по-другому не получится.

И это не комплимент. Это правда. Правда народа, который больше умеет терпеть, чем выбирать.
Больше умеет спасать других, чем себя.
Больше умеет молчать, чем просить.

Его финальная фраза была такой:
— Вы не выглядите сильными. Вы выглядите как те, кто пережил. А значит — могут пережить всё.

С тех пор я иначе слышу слово «выживаемость». Потому что поняла: это не про боль.
Это про то, что русские не умеют сдаваться — даже тогда, когда уже никто не просит держаться.
_________________
Sapienti sat